Православное Догматическое Богословие. Рубрика: Православная эсхатология: учение Церкви и современные мифы

(2 голоса : 4.5 из 5 )

«Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века», гласит последний член символа веры, и такова общая христианская вера. Настоящая жизнь есть путь к жизни будущего века, «царство благодати» переходит в «царство славы». «Проходит образ века сего» (I Кор. 7, 31), стремясь к своему концу. Все мироощущение христианина определяется этим эсхатологизмом, в котором хотя и не обесценивается земная жизнь, но получает высшее для себя оправдание. Первохристианство всецело охвачено чувством близкого, немедленного конца: «ей, гряду скоро! Ей, гряди, Господи Иисусе!» (Апок. 22, 20); эти огненные слова небесной музыкой звучали в сердце первохристиан и делали их как бы надземными. Непосредственность ожидания конца с радостной его напряженностью в дальнейшей истории, естественно, утратились. Оно заменилось чувством конечности личной жизни в смерти и следующим за нею мздовоздаянием, причем эсхатологизм принял уже более суровые и строгие тона — одинаково, как на западе, так и на востоке. Вместе с этим в христианстве, и особенно в православии, развилось особое почитание смерти, до известной степени близкое древнеегипетскому, (как и вообще существует некая подземная связь между египетским благочестием в язычестве и православием в христианстве). Мертвое тело здесь погребается с почтением, как семя будущего тела воскресения, и самый чин погребения у некоторых древних писателей почитается таинством. Молитвою об усопших, их периодическим поминовением установляется связь между нами и тем миром, причем каждое погребаемое тело на богослужебном языке (в требнике) называется мощами, таит в себе возможность прославления. Разлучение души с телом есть некое таинство, в котором одновременно совершается суд Божий над падшим Адамом, раздирается состав человека в противоестественном для него отделении тела от души, но вместе и совершается новое рождение в мир духовный. Душа, отделившись от тела, непосредственно осознает свою духовность и находит себя в мире бесплотных духов, светлых и темных. С этим новым состоянием связано и ее самоопределение в новом мире, которое состоит в самоочевидном самораскрытии состояния души. Это и есть так называемый предварительный суд. Это самосознание, пробуждение души, изображается в церковной письменности в образах «хождения по мытарствам», носящее на себе черты иудейских апокрифов, если не прямо египетских образов из «Книги Мертвых». Душа проходит мытарства, в которых истязуется соответствующими демонами в разных грехах, однако охраняемая ангелами, и если тяжесть греха в ней оказывается преодолевающей, она задерживается в том или ином мытарстве и вследствие этого остается в удалении от Бога, в состоянии адских мук. Души же, прошедшие чрез мытарства, приводятся на поклонение Богу и удостоиваются райского блаженства. Этот удел в различных образах раскрывается в церковной письменности, но доктринально оставляется православием в мудрой неопределенности, как тайна, проникновение в которую совершается лишь в живом опыте Церкви. Однако является аксиомой церковного сознания, что хотя мир живых и умерших отделен один от другого, однако стена эта не непроницаема для церковной любви и силы молитвы. В православии огромное место занимает молитва за усопших, как совершаемая в связи с евхаристической жертвой, так и помимо ее, в связи с верой в действенность этой молитвы. Последняя может облегчать состояние грешных душ и освобождать их из места томления, изводить из ада. Конечно, это действие молитвы предполагает не только предстательство пред Творцом о прощении, но и прямое воздействие на самую душу, в которой пробуждаются силы для усвоения прощения. Душа возрождается к новой жизни, вразумленная пережитыми ею муками. С другой стороны, существует и обратное воздействие: молитвы святых действенны для нас в нашей жизни, а отсюда можно заключить и о действенности всякой молитвы даже и непрославленных святых (а может быть, даже и вовсе не святых), молящихся о нас Господу.

Православная Церковь различает возможность трех состояний в загробном мире: райского блаженства и двояких адских мук, с возможностью освобождения от них по молитвам Церкви и силою внутреннего процесса, происходящего в душе, и без этой возможности. Она не знает чистилища как особого места или состояния, которое принято в католической догматике (хотя, по правде сказать, с ним не знает что делать современное католическое богословие). Для принятия такого особого третьего места нет достаточного ни библейского, ни догматического основания. Однако нельзя отрицать возможности и наличия очистительного состояния (принятие которого является общим у православия с католичеством). Религиозно-практически различие между чистилищем и адом неуловимо ввиду полной неизвестности для нас загробной судьбы всякой души. По существу важно не различение ада и чистилища как двух разных мест загробного пребывания душ, но как двух состояний, точнее — наличия возможности освобождения от адских мук, перехода из состояния отверженности в состояние оправданности. А в этом смысле можно спрашивать не о том, существует ли чистилище для православия, но скорее о том, есть ли ад в окончательном смысле, т.е. не представляет ли собою и он род чистилища? По крайней мере, Церковь не знает никаких ограничений в своей молитве об отшедших в единении с Церковью, веруя, конечно, в действенность этой молитвы.

О внешних же, т.е. о не принадлежащих к Церкви или отпадших, Церковь не судит, предавая их милосердию Божию. Бог заключил в неведение загробные судьбы тех, которые в этой жизни не знали Христа и не вошли в Церковь Его. Луч надежды здесь проливается учением Церкви о схождении Христа во ад и проповеди в аде, которая обращена была ко всему дохристианскому человечеству (католики ограничивают ее только ветхозаветными праведниками, limbus patrum, отлучая от него тех, кого зовет св. Иустин Философ «христианами до Христа»). Твердо слово, что Бог «хочет чтобы все спаслись и достигли познания истины» (I Тим. 2. 4). Однако относительно судеб нехристиан, как взрослых, так и младенцев (для которых католические богословы также отвели особое «место» — limbus patrum), доселе нет общецерковных определений, и остается свобода догматических исканий и богословских мнений. Личная эсхатология смерти и загробного мира в историческом сознании до известной степени заслонила общую эсхатологию второго пришествия. Однако временами чувство ожидания Христа Грядущего, с молитвой «ей, гряди, Господи Иисусе», загорается в душах, озаряя их своим потусторонним светом. Это чувство неистребимо и должно быть неослабным в христианском человечестве, ибо оно есть, в известном смысле, мера его любви ко Христу. Впрочем, эсхатологизм может иметь два образа, светлый и темный. Последний имеет место тогда, когда он возникает вследствие исторического испуга и некоторой религиозной паники: таковы, например, русские раскольники — самосожигатели, которые хотели истребить себя, чтобы спастись от воцарившегося антихриста. Но эсхатологизму может (и должен) быть свойствен светлый образ устремленности ко Христу Грядущему. По мере того как мы движемся в истории, мы идем к Нему навстречу, и лучи, идущие от Его грядущего пришествия в мир, становятся ощутимы. Может быть, впереди предстоит еще новая эпоха в жизни Церкви, осиянная этими лучами. Ибо второе пришествие Христа есть не только страшное для нас, ибо Он грядет как Судия, но и славное, ибо Он грядет во Славе Своей, и эта Слава есть и прославление мира и полнота свершения всего творения. Прославленность, присущая воскресшему телу Христову, сообщится чрез него всему творению, явится новое небо и новая земля, преображенная и как бы воскресшая со Христом и Его человечеством. Это произойдет в связи с воскресением мертвых, которое совершится Христом чрез ангелов Его. Это свершение изображается в Слове Божием символически в образах апокалипсисов эпохи, причем для нашего сознания в истории раскрываются те или иные его стороны (в частности, сюда относится и вопрошание Федорова о том, принимают ли сыны человеческие какое-либо участие в этом воскресении). Так или иначе побеждается смерть, и весь человеческий род, освобожденный от власти смерти, впервые является в целом, как единство, не раздробленное в смене поколений, и пред сознанием его предстанет его общее дело в истории. Но это будет, вместе с тем, и судом над ним. Страшным судом Христа над человечеством.

Учение о Страшном суде в Православии, насколько оно содержится в Слове Божием, является общим для всего христианского мира. Последнее разделение овец и козлищ, смерть и ад, проклятие и отвержение, вечные муки одних, и царство небесное, вечное блаженство, лицезрение Господа, для других, — таков итог земного пути человечества. Суд предполагает уже возможность не только оправдания, но и осуждения, и это есть самоочевидная истина. Каждый человек, исповедающий свои грехи, не может не сознавать, что если никто другой, то он-то заслужил осуждение Божие. «Аще беззаконие назриши, Господи, кто постоит?» (Пс. 129, 3). Однако остается надежда — на Божие милосердие к Своему созданию: «Твой есмь аз, спаси мя» (118, 94). На Страшном Суде, где сам Господь, кроткий и смиренный сердцем, будет Судиею Правды, творящим суд Отца Своего, где же будет милость? На этот вопрос Православие дает молчаливый, но выразительный ответ — иконографически: на иконах Страшного Суда изображается одесную Сына Пречистая Дева, молящая Его о милости материнской любовию Своею, Она — Матерь Божия и всего человеческого рода. Ей вверил Сын милость, когда Сам принял от Отца суд правды (Ио. 5, 22, 27). Но за этим приоткрывается еще и новая тайна: Матерь Божия, Духоносица, есть живое посредство самого Св. Духа, чрез Нее участвующего в Страшном Суде. Ведь если Бог творит мир и человека по совете в Св. Троице, при соответственном участии всех трех ипостасей, и если спасение человека чрез боговоплощение Сына также происходит при участии всей Св. Троицы, то и исход земного творения, суд над человечеством совершается также при этом участии: Отец судит чрез Сына, Дух же Святый совершительный милует и исцеляет язвы греха, раны мироздания. Нет человека, который был бы без греха, не оказался бы даже и среди овец в том или ином отношении козлищем. И Дух Утешитель исцеляет и восполняет изъязвленную тварь, милует ее Божественною милостью. Здесь мы упираемся в религиозную антиномию, осуждения и помилования, которая есть свидетельство тайны Божественного смотрения.

В христианской эсхатологии всегда был и остается вопрос о вечности адских мук и об окончательном отвержении тех, кто посылается «в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его». Издревле выражались сомнения в вечности этих мучений, видя в них временное как бы педагогическое средство воздействия на души и уповая на конечное восстановление άποκάταστασις. Издревле было два направления в эсхатологии: одно — ригористическое, утверждающее вечность муки в смысле окончательности и бесконечности их, другое — св. Августин иронически называл представителей его жалостниками (misericordes) — отрицало бесконечность мучений и упорство зла в творении, исповедуя окончательную победу Царствия Божия в творении, когда «Бог будет все во всем». Представителями учения об апокатастасисе были не только сомнительный в отношении православия некоторых своих учений Ориген, но и св. Григорий Нисский, ублажаемый Церковью как вселенский учитель, с последователями их. Считалось, что соответствующее учение Оригена было осуждено на V вселенском соборе; однако современное историческое исследование уже не позволяет утверждать даже и этого, учение же св. Григория Нисского, гораздо более решительное и последовательное, притом свободное от налета учения Оригена о предсуществовании душ, никогда не было осуждено и на этом основании сохраняет права гражданства, по крайней мере, как авторитетное богословское мнение (theologumena) в Церкви. Тем не менее католическая Церковь имеет доктринальное определение о вечности мучений, и поэтому здесь не остается никакого места для апокатастасиса в том или ином виде. Напротив, в православии такого доктринального определения не было и нет. Правда, господствующее мнение, излагаемое в большинстве догматических руководств, или вовсе не останавливается на вопросе об апокатастасисе или же высказывается в духе католического ригоризма. Однако наряду с этими отдельными мыслителями высказывались и высказываются мнения, близкие к учению св. Григория Нисского или же во всяком случае гораздо более сложные, нежели прямолинейный ригоризм. Поэтому можно сказать, что вопрос этот не закрыт для дальнейшего обсуждения и новых озарений, ниспосланных от Духа Святого Церкви. И во всяком случае никаким ригоризмом нельзя устранить надежды, которая подается в торжествующих словах ап. Павла о том, что «Бог всех соединил в противление, чтобы всех помиловать. О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы его и неисследимы пути Его!» (Рим. 11, 32-33). Картина суда над миром завершается схождением небесного Иерусалима на новую землю под новыми небесами и явлением Царствия Божия, сходящего с неба на землю. Здесь учение Православия сливается с верованиями всего христианства. Эсхатология содержит в себе ответ на все земные скорби и вопрошания.

Значение слова ЭСХАТОЛОГИЯ в Православной энциклопедии Древо

ЭСХАТОЛОГИЯ

Открытая православная энциклопедия "ДРЕВО".

Внимание, эта статья еще не окончена и содержит лишь часть необходимой информации.

Эсхатология от гр. εσχατος - крайний, последний - учение о последних вещах, о конечной судьбе мира и человека. Эсхатология всегда занимала религиозную мысль.

Эсхатологические представления в языческом мире

Представления о загробном существовании — томлениях в подземном царстве мертвых, мучениях, странствованиях в призрачном мире или упокоении и блаженстве в стране богов и героев — распространены повсеместно, и это является ясным свидетельством того, что эти представления не возникли из человеческой фантазии, а происходит из Божественного откровения. Хотя они и имеют, по-видимому, глубокие психологические корни - но это тоже можно рассматривать как свидетельство того, что душа помнит о своем бессмертии.

По мере проникновения религии нравственными идеями появляются и представления о загробном суде и возмездии, хотя религия стремится обеспечить верующему загробное блаженство помимо его нравственных заслуг — посредством заклинаний или иных религиозных средств, как мы видим это у египтян, а впоследствии у греков или у гностиков.

Наряду с вопросом о судьбе единичной человеческой личности может возникнуть вопрос и о конечной судьбе всего человечества и всего мира — о «кончине мира», например у древних германцев (сумерки богов), или в парсизме (хотя трудно определить время возникновения его эсхатологии).

Эсхатология в Ветхом Завете

У ветхозаветных евреев индивидуальная эсхатологии, т. е. совокупность представлений о загробном существовании отдельной личности, вытесняется из области собственно религиозного интереса, который сосредоточивается на эсхатологии национальной или универсальной, т. е. на представлениях о конечной судьбе Израиля, народа Божия, а следовательно, и дела Божия на земле.

В народных верованиях таким концом естественно являлось возвеличение Израиля и его национального царства как царства самого Ягве, Бога Израиля, и Его Помазанника или Сына — народа Израиля, олицетворяемого в царе, пророках, вождях, священниках.

Пророки вложили в представление о царстве Божием высшее духовное содержание. Это царство не может иметь исключительно национального значения: его осуществление — конечная реализация святой воли Божией на земле — имеет универсальное значение для всего мира, для всех народов. Оно определяется прежде всего отрицательно как суд и осуждение, обличение и ниспровержение всех безбожных языческих царств и вместе с тем всей человеческой неправды и беззакония. Этот суд по своей универсальности касается не одних язычников, врагов Израиля: он начинается с дома Израиля, и, с этой точки зрения, все исторические катастрофы, постигающие народ Божий, представляются знамениями суда Божия, который оправдывается самой верой Израиля, является божественно необходимым.

С другой стороны, конечная реализация царства определяется положительно как спасение и жизнь, как обновление, касающееся духовной природы человека и самой внешней природы.

Во время пленения вавилонского и после него эсхатология евреев получает особенно глубокое и богатое развитие вместе с мессианскими чаяниями.

Со II в. в апокалиптической литературе с ней соединяются верования и представления о личном бессмертии и загробном возмездии. Различные памятники этого периода отличаются разнообразием представлений; можно говорить об апокалиптических преданиях, а не об апокалиптическом предании.

Одни памятники говорят о личном Мессии, о воскресении мертвых, о пророке последних времен; другие об этом умалчивают. Тем не менее постепенно, вплоть до христианских времен (и впоследствии), вырабатывается определенный комплекс апокалиптических представлении, которые вошли и в христианскую эсхатология.

Изучая систематически, начиная со II в. до н.э. , представления евреев о «последних вещах», можно принять в общем следующую схему:

скорби и казни, бедствия и знамения последних времен, видимое торжество язычников, нечестивых и беззаконных, крайнее напряжение зла и неправды, предшествующее «концу» (безусловно общая черта всех апокалипсисов);

в широких кругах распространенное ожидание пророка, предтечи великого «дня Господня», Илии (Малахия; Втор. 18: 15 ; Мф. 16: 14 ; Ин. 6: 14);

появление самого Мессии (не во всех памятниках), последняя борьба вражьих сил против царства Божия и победа над ними десницей Мессии или самого Бога; во главе вражьих сил помещается иногда богопротивный царь (впоследствии — антихрист) или сам Велиар;

суд и спасение, обновление Иерусалима, чудесное собрание рассеянных сынов Израиля и начало благодатного царства в Палестине, которое имеет продлиться 1000 (иногда 400) лет, — т. н. хилиазм; перед началом этого «тысячелетнего царства» праведные имеют воскреснуть, дабы принять участие в его блаженстве (в некоторых апокалипсисах Мессия умирает, причем разыгрывается последний эпизод борьбы Бога с вражьей силой);

за концом истории, по совершении времен, некоторые говорят о конце мира — обновлении вселенной. «Последняя труба» возвещает общее воскресение и общий суд, за которыми следует вечное блаженство праведных и вечная мука осужденных. Иные представляли себе саму вечность по аналогии со временем и мечтали о всемирном иудейском царстве со столицей в Иерусалиме. Другие мыслили грядущее царство славы как полное обновление неба и земли, как реализацию божественного порядка, упразднение зла и смерти, которому предшествует огненное крещение вселенной. С этим связывается представление о двойном воскресении: первое воскресение праведных при начале тысячелетнего царства — седьмого тысячелетия, седьмого космического дня, субботы Господней, которой кончается история; второй суд и второе общее воскресение — конец, цель космического процесса.

Христианская эсхатология

Изучение христианского апокалипсиса показывает, каким образом эти представления еврейской апокалиптики были усвоены и переработаны церковью первого века.

«Евангелие царствия» непосредственно примыкает к проповеди Иоанна Крестителя, в котором видели Илию, предтечу дня Господня. «Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное» — так учил Иоанн, так учили и апостолы при жизни Иисуса.

И в той, и в другой проповеди царство Божие как совершенное осуществление воли Божией на земле («яко на небеси») сознается прежде всего как суд, но вместе и как спасение. Оно приблизилось, пришло, хотя и без видимой катастрофы; оно уже среди людей, в лице Иисуса, который сознает себя единородным Сыном Божиим, помазанным Духом, и именуется « Сыном Человеческим » (как у Даниила или в книге Еноха), т. е. Мессией, Христом. Мессия вмещает в себе царство, является его средоточием, носителем, сеятелем. В нем осуществляется Новый Завет — внутреннее, совершенное соединение божеского с человеческим, залогом которого служит то единственное в истории интимное, непосредственное соединение личного самосознания с Богосознанием, какое мы находим у Иисуса Христа и только у Него.

Внутренняя духовная сторона царства Божия в человечестве находит здесь свое полное осуществление: в этом смысле царство Божие пришло, хотя и не явилось еще в полноте своей славы. Иисус Христос есть «суд миру сему» — тому миру, который «не познал» и не принял Его; и вместе Он «спасение» и «жизнь» для тех, кто «познает», принимает Его и «творит волю Отца», в Нем скрывающуюся, т. е. становится «сыном царства».

Это внутреннее соединение с Богом во Христе, это духовное созидание царства Божия не упраздняет, однако, веры в окончательную реализацию этого царства, его «явления» или пришествия «в силе и славе». Последнее слово Иисуса к синедриону, слово, за которое Он был осужден на смерть, было торжественным засвидетельствованием этой веры: «Я ешь (сын Благословенного); и вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных» (Мк. 14: 62). Сознавая Себя средоточием «царства», Иисус не мог не ощущать его непосредственной близости (Мк. 13: 21 , сл.), хотя срок наступления его Он признавал известным одному Отцу (там же; ср. Деян. 1: 7); но сознание непосредственной близости царства, или «мессианское самосознание» Христа имело для Него практическим последствием сознанную необходимость страдания и смерти — для искупления многих, для спасения их от суда и отвержения, связанного с немедленным наступлением того царства, из которого они, по внутреннему своему отношению к нему, сами себя исключают.

Заповедь Отца — в том, чтобы не судить, а спасти мир. Не явление во славе среди легионов ангелов, а крестная смерть — вот путь к внутренней победе над миром и человеком. И тем не менее эта крестная смерть тоже не упраздняет эсхатологию царства: она влагает в нее лишь новый смысл.

Первое поколение христиан всецело проникнуто мыслью о близости царства: не успеете обойти городов Израиля, как придет Сын Человеческий (Мф. 10: 23); не прейдет род сей (поколение, γενεά), как все это будет (Мк. 13: 30); любимый ученик Христов не умрет до пришествия царства. Падение Иерусалима есть знамение скорого пришествия (Мк. 13: 24 ; Лк. 21: 27), и если во время осады и штурма Иерусалима иудеи ежеминутно ждали славного и чудесного явления Мессии, то и среди христиан первого века эти ожидания сказываются с неменьшей силой, являясь утешением в скорби и гонениях и вместе выражением живой веры в непосредственную близость Христа. Последние времена приблизились (Иак. 5: 8 ; 1 Пет. 4: 7 ; 1 Ин. 2: 18), Господь приидет скоро (Откр. 22: 10 и сл.); спасение ближе, чем при начале проповеди, ночь проходит и наступает рассвет (Рим. 13: 11 -12).

Воскресение Христа как первая победа над смертью служило ручательством окончательной победы, общего воскресения, освобождения всей твари от рабства тлению; «явления Духа» служат залогом конечного торжества Духа, одухотворения вселенной. «Чаяние воскресения мертвых» — так резюмирует ап. Павел свое исповедание и вероучение (Деян. 23: 6).

В рамки традиционной эсхатологии (антихрист, собрание Израиля, суд, воскресение, царствование Мессии, рай и т. д.) апостол влагает основную христианскую мысль: в воскресении и славном осуществлении царства совершается конечное соединение Бога с человеком, а через него и со всей природой, которая вся преображается, освобождается от тления; Бог будет все во всем (1 Кор 15).

С конца I в. зарождаются недоумения, о которых свидетельствуют памятники послеапостольского века, например, послание Климента и позднейшие писания Нового Завета, как послание к Евреям или второе послание Петра.

Первые христиане и апостолы умерли, не дождавшись «спасения»; Иерусалим разрушен; языческий Рим продолжает царствовать — и это вызывает сомнения. Являются насмешники, которые спрашивают, где же обетования о пришествии Христа? С тех пор, как почили отцы, все остается по-прежнему, как было от начала творения. В ответ этим насмешкам второе послание Петра указывает, что как некогда прежний мир погиб от потопа, так нынешнее небо и земля блюдутся огню, сохраняемые на день суда и погибели нечестивых. Одно надо знать — что «у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» (2 Пет. 3: 8 ; ср. Пс. 89: 5), — почему отсрочка в исполнении обетования должна объясняться не медлительностью, а долготерпением (2 Пет. 3: 15).

Этот текст, в связи с преданием о хилиазме, вызвал многочисленные толкования; между прочим он вызвал ожидание кончины мира около 1000 года, а затем в XIV в., так как «тысячелетнее царство» стали считать наступившим со времен Константина.

Эсхатология в целом является едва ли не одним из первых догматов христианства; первый век был эпохой ее расцвета.

Последующие века жили преданиями ранней христианской и отчасти иудейской эсхатологии, причем с течением времени отпадали некоторые старинные предания (например, чувственное представление о хилиазме, которое играло значительную роль в иудейской апокалиптике и было заимствовано христианами первых веков: см., например, фрагм. Папия).

Из позднейших придатков отметим представление о мытарствах, некогда игравшее важную роль у гностиков, но усвоенное и православными.

Эсхатология западной церкви обогатилась учением о чистилище. Средневековая догматика схоластически разработала все частные вопросы о «последних вещах»; в «Сумме богословия» Фомы Аквинского можно найти подробные сведения о различных отделах загробного мира, о местопребывании праотцев, детей, умерших до крещения, о лоне Авраама, о судьбе души после смерти, об огне чистилища, о воскресении тел и т. д.

Художественное выражение этих воззрений мы находим в «Божественной комедии» Данте, а у нас — в апокрифической литературе о рае и аде, «хождениях по мукам» и проч., которая тянется в течение долгих веков и начатки которой следует искать в ранних апокрифических апокалипсисах.

Современная мысль относится к эсхатологии индифферентно или отрицательно; те из проповедников христианства, которые стремятся приспособить его к требованиям современной мысли, дабы открыть ему широкий доступ в круг интеллигенции, нередко совершенно искренно силятся представить как случайный придаток христианства, как временный и преходящий момент, как нечто привнесенное в него извне той исторической средой, в которой оно возникло.

Уже для греческой интеллигенции эсхатология апостола Павла служила соблазном, как мы видим это по впечатлению, произведенному его речью перед ареопагом: «услышав о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время» (Деян. 17: 32 , ср. Деян. 24: 25).

Тем не менее и теперь всякий добросовестный историк, научно изучающий историю христианства, вынужден признать, что христианство как таковое, т. е. как вера в Христа, Мессию Иисуса, необходимо от начала было связано с эсхатологией, составлявшей не случайный придаток, а существенный элемент евангелия царства. Не отказываясь от самого себя, христианство не может отказаться от веры в Богочеловечество и в царство Божие, в конечную, совершенную победу, реализацию Бога на земле, — от верования, выраженного апостолом в первом послании к Коринфянам (1 Кор. 15: 13 , сл.).

Отдельные образы христианской эсхатологии можно объяснять исторически, но основная идея ее, засвидетельствованная жизнью и смертью Христа Иисуса и всем Новым Заветом, начиная с молитвы Господней, представляет и до сих пор жизненный вопрос христианства — веры «во Единого Бога Отца Вседержителя». Есть ли мировой процесс безначальный, бесконечный, бесцельный и бессмысленный, чисто стихийный процесс, или же он имеет разумную конечную цель, абсолютный (т. е. на религиозном языке божественный) конец? Существует ли такая цель или абсолютное благо (т. е. Бог) и осуществимо ли это благо «во всем» (царство небесное — Бог все во всем), или же природа представляет вечную границу для его осуществления и само оно является лишь субъективным, призрачным идеалом? У христианства возможен на это лишь один ответ.

Использованные материалы

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.

ДРЕВО - открытая православная энциклопедия: http://drevo.pravbeseda.ru

О проекте | Хронология | Календарь | Клиент

Православная энциклопедия Древо. 2012

Смотрите еще толкования, синонимы, значения слова и что такое ЭСХАТОЛОГИЯ в русском языке в словарях, энциклопедиях и справочниках:

• ЭСХАТОЛОГИЯ в Новейшем философском словаре:
  (греч. eschatos - последний и logos - учение) - религиозное учение о конце истории и конечной судьбе мира. Впервые Э. …
• ЭСХАТОЛОГИЯ в Словаре-указателе имен и понятий по древнерусскому искусству:
  (греч. последний + учение) христианское учение о конечных судьбах мира и человечества; включает в себя представления о втором пришествии Иисуса …
• ЭСХАТОЛОГИЯ в Кратком религиозном словаре:
  Греч. eschaton - конец во времени и пространстве, и logos - учение. Учение о предстоящем конце света, смысле земной истории, …
• ЭСХАТОЛОГИЯ в Большом энциклопедическом словаре:
  (от греч. eschatos - последний конечный и...логия), религиозное учение о конечных судьбах мира и человека. Различается индивидуальная эсхатология, т. …
• ЭСХАТОЛОГИЯ в Большой советской энциклопедии, БСЭ:
  (от греч. eschatos - последний, конечный и...логия), религиозное учение о конечных судьбах мира и человека, Следует различать индивидуальную …
• ЭСХАТОЛОГИЯ в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Евфрона:
  учение о последних вещах, о конечной судьбе мира и человека — искони занимала религиозную мысль. Представления о загробном существовании — …
• ЭСХАТОЛОГИЯ в Современном энциклопедическом словаре:
  
• ЭСХАТОЛОГИЯ в Энциклопедическом словарике:
  (от греческого eschatos - последний, конечный и...логия), религиозное учение о конечных судьбах мира и человека. Различаются: индивидуальная эсхатология - …

По уже установившейся традиции в Москве раз в два года проводятся крупные международные богословские конференции. Тема нынешней конференции, которая проходит в гостинице Свято-Данилова монастыря с 14 по 17 ноября - «Эсхатологическое учение Церкви».

Эсхатология - это учение о «последних вещах», о конечных судьбах мира и человека. Как отметил председатель Синодальной Богословской комиссии, Патриарший Экзарх всея Беларуси митрополит Минский и Слуцкий Филарет, «эсхатология является одной из важнейших тем современной богословской и религиозной мысли». На конференции - в рамках пленарных заседаний, круглых столов и дискуссионных встреч - проблема эсхатологии исследуется в библейской перспективе, в историческом контексте, в связи с литургическим богословием и Преданием Церкви, в плане вызовов и соблазнов наших дней. При этом, как подчеркнул митрополит Филарет, церковное богословие - это единое целое. Нельзя рассматривать содержание какого-либо его раздела в отрыве от целостного богословского видения.

Конференция «Эсхатологическое учение Церкви» - это крупнейший международный богословский форум, в котором принимают участие видные отечественные и зарубежные богословы - представители Духовных академий и теологических факультетов университетов Европы, США, Австралии. На конференции обсуждаются проблемы не только церковной жизни, но и современного общества в целом. Например, пройдет круглый стол, посвященный православному отношению к проблемам глобализации.

В своем приветственном слове участникам конференции Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II подчеркнул, что время, в которое мы живем, характеризуется процессами масштабных изменений. Поэтому проблемы, с которыми сегодня сталкивается Церковь, в немалой степени обусловлены ими. Для разрешения существующих проблем необходим «глобальный», а лучше сказать, вселенский, ответ Церкви.

Патриарх отметил также, что именно сегодня Церкви нужна сегодня сильная богословская наука. По его мнению, современные христиане должны противостоять двум искушениям: с одной стороны, обмирщению Церкви, а с другой, «апокалиптической истерии», желанию отгородиться от окружающего мира. Назрела необходимость соборным разумом дать ответы на вопросы, которые волнуют верующих.

Зарубежные участники высоко оценили развитие русской богословской науки. Так, например, профессор философии из Института политических наук и международных исследований (г. Афины) Христос Яннарас подчеркнул, что для него и богословов его поколения Россия - родина современного богословия.

О свободе, воле и спасении

Митрополит Минский и Слуцкий Филарет в своем докладе обратил внимание участников конференции на значение двух важнейших христианских истин в эсхатологической перспективе. С одной стороны, не только Царство Божие, но и греховный мир сей - «внутрь нас есть». С другой стороны, наша вера обращена к Тому, Кто сказал: Мужайтесь: Я победил мир (Ин 16:33). Говоря светским языком, продолжил Владыка, христианская эсхатология оптимистична. Но в то же время этот оптимизм не имеет ничего общего с прекраснодушием и самоуспокоенностью.

Православная эсхатология говорит нам, что мир как жизненное пространство человека, несмотря на его искаженное состояние, не чужд христианам. Мы не должны бежать от мира, в который пришел Сын Божий ради его спасения. В то же время судьба и призвание человека не ограничиваются пребыванием в этом мире.

Особый интерес у участников конференции вызвал доклад председателя отдела внешних церковных связей митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла «Замысел Божий о человеке и свобода воли». В своем докладе митрополит Кирилл провел подробный богословский анализ категорий «свобода» и «воля человека». Докладчик процитировал слова Федора Михайловича Достоевского из романа «Братья Карамазовы», выражающие христианское понимание проблемы свободы: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей». По мнению митрополита Кирилла, это высказывание не только затрагивает самую суть традиционного восточно-христианского взгляда на эту проблему, но и помещает вопрос о воле человека в эсхатологическую перспективу.

В православной святоотеческой традиции было принято говорить не столько о свободе как таковой, как о свободе воли. Воля - неотъемлемая часть человеческой природы, она имманентна человеческому естеству, без нее человек не может считаться разумным существом. Свое подлинное раскрытие понятие «воля» получило в Боговоплощении. Именно вочеловечавшиееся Слово явило, каким должен быть человек в его неповрежденности, какой должна быть его воля и в чем заключается его свобода.

Для спасения человека необходимо, чтобы его воля согласовывалась с волей Божией - это в святоотеческой традиции называется синергией. В то же время, всякий раз, когда человек творит зло, ему содействует дьявол, в этом случае осуществляется синергия с противником Бога. Таким образом, задача человека заключается в том, чтобы направить свою волю к согласию с волей Божественной и не позволить ей согласиться с волей дьявола.

Категория «свобода» определяет то духовное пространство, которое находится в компетенции человека. Способность человека к определению направленности собственной воли является важной чертой его природы. Тем не менее, даже не в самой способности выбирать между добром и злом заключается высочайшая ценность свободы, а в выборе добра, способности допустить в пространство человеческой свободы Божественную благодать. Направленность воли к добру и свобода являются важнейшими факторами спасения.

Перед угрозой свободе человека

В настоящее время можно видеть абсолютизацию идеи свободы человека, отрыв свободы от системы нравственных ценностей. В XX веке проявляется тенденция, которая сводит проблему свободы исключительно к свободе выбора, а значит, и выбора в пользу зла. Это повлекло абсолютизацию права индивида решать, что есть добро и что есть зло. На практике такое мировоззрение отразилось в авторитарных режимах XX века, и уже закон «освободил» личность от традиционных нравственных норм.

Сегодня очень много говорится о свободе, но именно сегодня развиваются процессы, представляющие собой угрозу свободе человека. На общественном уровне человека заставляют признавать то, что противоречит его убеждениям. Это может привести к тому, что христианин не сможет занимать общественные должности, заниматься многими видами деятельности. Самый яркий пример развития такого сценария был недавно продемонстрирован на уровне Евросоюза, когда была отклонена кандидатура итальянского политика на пост комиссара юстиции и внутренних дел Европейской комиссии по причине неприятия им гомосексуализма в качестве нормы межличностных отношений.

Если сегодня такие нормы принимаются на международном уровне, то завтра их принятие будет требоваться от России и в этом, считает митрополит Кирилл, состоит величайшая опасность.

В современном мире необходимо, чтобы Церковь постоянно свидетельствовала о своей позиции. Русская Церковь активно строит свои отношения с государством, обществом, международными организациями, такими как Совет Европы, ООН.

Таким образом, подытожил докладчик, свобода и нравственность являются двумя важнейшими категориями святоотеческой антропологии. Особенно важно помнить, что эти две категории находятся в нерасторжимой связи. Абсолютизация одной категории в ущерб другой неизбежно ведет к общественным трагедиям. Проповедь Православной Церкви состоит сегодня в том, чтобы утверждать взаимосвязь и взаимозависимость этих двух категорий.

Выбор человека всегда имеет эсхатологическую перспективу, потому что от того, пойдет ли он путем жизни или смерти, зависит весь ход человеческой истории. Из Откровения мы знаем, что в конце человеческой истории установление царства антихриста будет возможно только потому, что люди предпочтут зло добру или потеряют способность различать добро от зла. Безусловно, венцом человеческой истории антихрист не будет. А будет таким венцом второе Пришествие Христово и воскресение мертвых. Второе Пришествие Христово будет чаянием тех, кто в своей жизни стремился творить добро, жертвуя своей репутацией, карьерой и даже жизнью, кто использовал Богом данную свободу по назначению, то есть содействуя благой воле Бога.

Мнения и оценки участников

Вот что сказал в интервью коррепонденту Православие.Ru участник конференции, настоятель храма святой мученицы Татианы при МГУ, профессор Московской Духовной Академии протоиерей Максим Козлов.

- Отец Максим, в чем, по Вашему мнению, актуальность этой богословской конференции?

- Конференция, несомненно, очень и очень важна. Важна, потому что тема эсхатологии, может быть, наряду с учением о Церкви, является самой болезненной и самой актуальной для современного церковного сознания - от высокобогословского уровня до того, что волнует множество простых православных верующих. Сейчас постоянно встречаются два известных соблазна. Во-первых, эсхатологический гипероптимизм - «мол, все равно все спасутся», это во многом результат протестантского влияния - хотя бы на уровне массового сознания. Во-вторых, эсхатологическая напряженность, склонная видеть знамения ближайшего пришествия антихриста в любых изменениях современных технологий.

Необходимо увидеть середину между этими двумя крайностями «царский путь» православного богословия. Вглядываясь в разные аспекты церковной традиции - от библеистики до трудов современных подвижников благочестия - мы будем иметь если не окончательный вывод, то, по крайней мере, гораздо более широкий фундамент для будущих трезвых заключений на эту тему.

- Могут ли результаты конференции оказать увещевательное влияние на людей, живущих напряженными эсхатологическими ожиданиями и нагнетающими нездоровый ажиотаж вокруг этой проблематики?

- Полагаю, что материалы конференции могут дать каноническим структурам нашей Церкви, Священноначалию инструментарий для формулирования выводов, опирающихся на церковное предание. В этом смысле влияние Церкви на людей вовсе безумных может иметь место.

- Будет ли способствовать данная конференция донесению до нашего общества церковной позиции по вопросам эсхатологии?

- Это будет зависеть от того, насколько результаты этой и подобных конференций будут оказываться актуальным информационным поводом для СМИ. Поэтому здесь задача православных СМИ, в том числе православных сайтов, очень велика. Важно, чтобы церковная позиция, выражающая «сonsensus patro» - согласие отцов, доносилась и до церковного народа, и до интересующихся жизнью Церкви слоев нашего общества.

Свое мнение и оценки которые высказал и священник Владимир Шмалий , проректор Московской Духовной Академии, секретарь Синодальной Богословской комиссии.

- Отец Владимир, чем привлекательна для Вас данная конференция?

- Своевременность ее проведения очевидна. Во-первых, нарастают апокалиптические настроения в православном и околоправославном народе, что вызывает беспокойство как у Священноначалия, так и у многих чад Церкви. Во-вторых, в околоцерковных кругах и даже в самой Церкви есть силы, которые положительно отнеслись бы к секуляризации и все большему обмирщению Церкви. И в первом и во втором случаях эти люди забывают об эсхатологической природе Церкви, о том, что она есть явленное Царство Божие.

Поэтому задача конференции - выявить понимание Церковью своей эсхатологической природы и рассмотреть те практические приложения, которые из этого следуют, - в плане литургической жизни, развития богословского образования. Проблема состоит в том, что многие забывают: Церковь - не от мира сего. Отсюда возникает погруженность в социально-политическую стихию: устраивают митинги с плакатами, какие-то рассылки и так далее.

- Получается, что действия как либерально настроенных людей, желающих обмирщения Церкви, так и тех, кто нагнетает апокалиптические страхи, приводят к одному и тому же результату?

- В том-то и проблема, что обе эти группы следуют мирской, секулярной логике. Задача же чад церковных - всегда сохранять бдительность, мы к этому призваны. Мы ожидаем пришествия Спасителя, но в некотором смысле, нам нечего бояться, потому что Христос уже победил мир и Церковь уже являет Царство Небесное. Вопрос в том, будем ли мы в состоянии быть верными Спасителю до конца. А у многих людей мы сейчас видим обостренное ожидание пришествия не Христа, а антихриста.

- Каким образом Церковь может довести свою позицию в вопросах эсхатологии до широких общественных кругов?

- Проходящая сейчас конференция - междисциплинарная; ее завершением будет круглый стол «Глобализация и эсхатология». Очень важно довести позицию Церкви до современного общества, которое отнюдь не чуждо эсхатологическим ожиданиям. Оно видит, как беспредельно развивается технологический прогресс, как рушатся небоскребы. Поэтому ясно, что рано или поздно конец света произойдет - в той или иной форме. Нужно показать обществу, что суть не в катастрофах, не в «фильмах ужасов», а в том, что пределы человеческой цивилизации обнаруживаются в нравственном состоянии души человека. Вот где пределы, а не вовне.

Мы надеемся, что в обществе удастся организовать широкую дискуссию с участием философов, социологов, политологов о том, что будет пределами состояния человеческого бытия; такая дискуссия может иметь успех.

Представитель Американской Православной Церкви священник Иоанн Бэр (Свято-Владимирская Академия, Нью-Йорк) в разговоре с корреспондентом Православие.Ru подчеркнул большую значимость проходящей конференции. В то же время отец Иоанн отметил, что среди православных верующих Америки напряженных эсхатологических настроений не наблюдается - их распространителями в США являются протестанты, которые, не имея опоры в Священном Предании, естественно, зашли в тупик и в вопросах эсхатологии.

(29 голосов : 4.8 из 5 )

профессор Андрей Зубов

Один из моих друзей, которому в будущем суждено было стать епископом Русской Церкви, уверовал лет тридцати. В первой беседе о той новой реальности, которая открылась перед ним, он спросил меня: «Ты говоришь о спасительности веры христианской, но вер много, почему считать христианскую истинной?». Он был востоковед, эрудит, этот будущий епископ, и он знал, о чем спрашивал. В сущности, это – вопрос вопросов: почему мы убеждены в истинности христианства, когда народов много, и вер много. Мы можем ответить словами псалма: «Яко вси бози язык бесове, Господь же небеса сотвори» (). Но ответ этот не столь исчерпывающ, как может показаться иному апологету. А тот, кого мусульмане именуют Богом, он демон, или творец небес? Любой мусульманин однозначно скажет – Аллах – единственный творец всего (tawhid ar-ribubiya), видимого и невидимого. Следовательно, между исламом и христианством нет принципиальной разницы в переживании Бога как Творца и неба и земли. То же можно сказать и об ортодоксальном иудаизме, практически то же – о религии гат. Брахма, или, если угодно, Тримурти, или Атман есть То, что, превосходя всякую реальность, является виновником этой реальности. Стоит ли продолжать разговор, говоря о Тьян Ди и Дао китайских религий; о Птахе, Атуме, Ра, Амоне древних египтян, Ану, Инане, Энлиле шумерийцев?

Внимательный историк религий сможет в любой достаточно хорошо известной религиозной системе обнаружить идею Бога-творца, единого высшего Бога, создавшего и мир, и людей, и духов, которых большинство традиций называют богами, а авторы книг Ветхого Завета предпочитают именовать «воинством небесным».

Нет, не потому становимся мы христианами, что иные веры учат кадить демонам, а христианство – служить истинному Богу. И совершающий намаз мусульманин, и распевающий гимн адвентист вполне уверены, что молятся единственной, высшей всего, создавшей все божественной реальности. Как, на основании чего убедить нам их в обратном? В том, что они поют не творцу, а твари? Уверен, что убедить их в этом нельзя, а потому наша проповедь в мире ислама или индуизма чаще всего остается безрезультатной. Напротив, и индуисты, и буддисты, и мусульмане за последние десятилетия добились неплохих результатов в обращении граждан христианской цивилизации. Почему? Конечно, очень хочется ответить на этот новый, обидный для христиан вопрос в дихотомии «Бог – демоны»: те европейцы, которые не выдерживают нравственной планки христианства, те, кто впадает в грехи, – те уходят в иные веры, где демоны, которым они служат, этим грехам только потакают.

Но действительность не позволяет согласиться с этим утверждением. Большинство из нас, европейцев, уходят не в Вишишт Адвайту, не в суфизм, даже не в примитивный кришнаизм, но просто в неверие, в атеизм, агностицизм. Именно это, неверующее, не живущее Богом большинство европейцев создает ту современную цивилизацию, за которую нам будет мучительно стыдно перед Тем, Кто дал нам великий, божественный дар творчества. Что же до серьезных обращенцев в иные веры, то они, как правило, обнаруживают высокий нравственный идеал, строгость к себе, целомудрие и такую погруженность в религиозную жизнь, которых обычно нет и у нас, христиан, позволяющих себе слишком многое в надежде на милость Божию, но и в забвении грядущего нелицеприятного суда Его. При несовершенстве человеческой жизни, свойственной падшему Адаму во все эпохи и на всех континентах, нынешний Каир, Мадрас и Тегеран нравственно если и отличимы, то только в лучшую сторону от Москвы, Берлина, Парижа. Так что в отношении приверженцев иных вер демоны явно успевают меньше, нежели в отношении нас. Иногда приходится слышать: да, мусульмане или индуисты в соблюдении некоторых нравственных и аскетических норм выше нас, но они делают доброе, искушаясь гордостью, а не из любви к Богу. Чужое сердце – потемки, но в своем я нахожу столько гордости и тщеславия, что с трудом могу заподозрить индуса, воздерживающегося от мяса, вина и блуда в течение всей жизни, или мусульманина, пять раз на дню встающего на молитву, гордейшим меня.

Убедительный ответ на вопрос моего друга в системе координат 95 псалма явно не получается. Может быть, он невозможен и вовсе? Может быть, согласиться с тем, что для каждого его вера – истина, и поставить точку? Субъективно так оно и есть. Последователь Шанкры свысока смотрит не то что на христианина, но даже на ученика Рамануджи. Для него уже и Вишишт-Адвайта – «частичное знание». Всем нам так свойственно презирать соседа, если он в чем-то отличен от нас, презирать по видимости за это отличие, а в действительности – услаждаясь собственным совершенством, праводеланием, правомыслием, правоверием. «Благодарю тебя, Боже, что я не такой, как он» – любимые наши слова. И подумать при этом, что «он» также создан Господом, как и я, и для достижения цели не менее важной – это в голову как-то не приходит. Это – субъективно. А объективно Бог есть столь неприступная для нашего, Им созданного ума, полнота, что самонадеянно полагать, что мы можем хоть в чем-то знать больше «соседа». Ни он, ни я не знаем ничего положительного, кроме того, что открыто каждому из нас для нашей пользы, для нашего спасения. И это, открытое, есть бесценная ценность именно для меня, если понимаю я, для чего оно и как с ним обращаться.

Скажем, величайшее сокровище христианства – знание триипостасности единосущного Бога. Не потому открыто оно Церкви, что мы заслужили это знание своей верой и любовью – знание это есть наша вера и источник нашей любви. Храним мы это знание, тщательно проговариваем отношения ипостасей Бога, так как без этого знания-веры христианство становится пустым звуком – Бог не вочеловечивается, человек не обоживается. У мусульман иная цель религиозной жизни. Мысль об обоженье – нерв и суть христианства – для них святотатственна: (Кор. 4.169 и cл.). Потому и тайна троичности скрыта от них, учение о Троице для ислама – уступка христиан политеизму и эллинистической философии, – «Он не рождал и не рожден» (112.3) – твердо провозглашает Коран.

Почему араб-мусульманин иначе видит предельную цель своей жизни, чем видит ее араб-христианин – это особый разговор, и, признаться, мне трудно дать ответ на вопрос о причинах выбора одним народом, одним человеком христианства, а другим – ислама, буддизма или религии бон. Но честный разговор об уникальности христианства возможен только при условии признания и за иными религиями их пусть субъективной, но правды в вопросах веры и целей жизни. И только сопоставляя эти цели, эти субъективные упования, можем мы прийти к некоторой объективной правде.

Августин, как известно, выводил слово «религия» из глагола ligo, re-ligo связывать, соединить (ligo dissociata). Этимология эта далеко не бесспорна, но духовно она верна. Религия, вера (от слова авестведического: var, жар, истина) – это связь, но и путь, идя по которому можно взойти к вечному и несотворенному Источнику жизни, к Богу.

Во все времена, во все эпохи, тяготился человек своей смертностью: своей некачественностью и искал путей ее преодоления. В одном из речений текстов Саркофагов (1130) Атум говорит о четырех своих великих деяниях для людей – одно из них – память смертная. «Сделал я так, чтобы не забывали они о Западе (то есть о смерти)». В сущности, именно в том, что ждали люди по ту сторону «последнего врага – смерти», и скрывается отличие вер друг от друга. А ждали и продолжают ждать они очень разного. То Царство Небесное, о котором учил Христос и которое, по сокровенному Павлову учению, есть Он Сам, весьма отличается от представлений о рае – Джаннахе – благочестивых мусульман или о сварнаре зороастрийцев. Безусловное утверждение индийского мудреца Яджнавалкьи «нет после смерти сознания» (Бр. Уп. IV.5.13) смутило не только его жену Майтрейю, но смутит оно и христианина. В то же время суфийский аскет, познавший фану, скорее всего, согласится с ним.

Эсхатология – главное в любой религии, и сопоставление, эсхатологических учений – дело по крайней мере более объективное, чем самоуверенное утверждение – «нет, тот, кого в вашей вере считают творцом, не истинный творец, вот Тот, в Кого верим мы, он – Творец по истине». В разговоре о предельных целях бытия никто не насилует ничьей воли. Каждый рассказывает то, на что уповает он сам.

Нет, кажется, веры, которая бы не признавала, что Бог – благ. «Никто не благ, как только один Бог» – говорит Спаситель. «Небо благожелательно ко всем существам» – утверждают китайцы. «Милостивым и милосердным» именуют Бога все суры Корана. И вот это абсолютное благо в сущности Своей – не есть благо. Оно выше всякого имени. Прекрасно повествует о Божественном Благе священномученик Дионисий. Но внимательный читатель четвертой главы «Божественных имен» не может не заметить, что афинский епископ, когда говорит, что словом «Благо» определяется сущность Богоначалия (4.1), подчеркивает, что это – мнение «богословов». Продолжая речь, Дионисий показывает, что мы именуем Бога «Благом», поскольку Им создан и поддерживается ангельский и человеческий мир, все живое, весь космос, движущаяся и косная материя. Иными словами, Бог благ для нас. Что же касается Божественной сущности, то тут «богословы» ошибаются. «И даже называя Его благостью, мы не в состоянии познать Его … превосходящего любое имя, любое слово и познание» (13.3). Итак, благость Бога не свойство Его природы, но проявление Ее к нам. Бог благ для созданного Им мира. О ином мы просто не можем сказать ничего. Он благ не потому, что создал мир, но Он благ в созданном Им мире.

Но можно ли полагать совершенно благим творение мира разрушающегося, подверженного тлену и постоянному умиранию? Нет ли изъяна в самом таком творении, а следовательно, и в его Творце? Это вполне законный вопрос, поскольку мир, данный нам в опыте, есть именно мир разрушения и смерти. Здесь, в ответе на этот вопрос, происходит первое великое разделение религий. Гностическое решение, как известно, предполагает, что мир создан не Благим Богом, который пребывает в Себе Самом, но злым или несовершенным Демиургом, и потому воспроизводит его несовершенства. Мир – создание не Творца, но отпавшего от Бога духа. Надежду на спасение дает человеку только та творческая искра Божья, которая через Демиурга переходит в созданное Им. Фактически же мир и человек оказываются созданиями сил зла. Вывод этот в истории человеческого духа, надо признаться, почти уникальный. Он предполагает, во-первых, самостоятельную креативную способность несовершенных, злых сил и, во-вторых, страдания не в результате собственных дел, но «по природе»: человек и весь мир мучаются, поскольку они обречены на мучение создателем. Может ли Высшее Благо попускать такое и оставаться Благом?

Помимо экстравагантной и, в сущности, порожденной духовной борьбой с христианством гностической схемы, история религий знает два принципиальных ответа на вопрос о соотношении Блага и страдания в мире. Один объявляет мир иллюзией, миражем, не имеющим никакой самостоятельной ценности, а значимой и реальной только родную Творцу частицу в каждом творении, воссоединение которой с Творцом и есть цель. Это религии Южной Азии, начиная с эпохи Брахман и Упанишад. Иные культуры дают другой ответ – мир создан Богом и мир этот – реальность, поскольку сотворен Абсолютной Реальностью. Мир этот – благо, поскольку создан Абсолютным Благом. Мир этот – безупречно красив, поскольку его создатель – Абсолютная Красота. И традиционные религии Китая, и иранский зороастризм, и «авраамистские религии», и, сколь нам известно, религии древнего Переднего Востока едины в этом убеждении.

Отличает их объяснение того, как же этот благой и прекрасный мир стал таким, каким мы его видим – весьма злым и, часто, отвратительно уродливым. Все они согласны, что причина упадка – человек. Но дальнейшие акценты Запада и Дальнего Востока различны. Китай и производные от него культуры видят космос «отпечатком» Дао. Как многие волны, набегая на берег, оставляют на его песке след, так же и Дао запечатлено в созданном им мире. Дао – океан, мир – отпечаток волны. Однако человек – это особая «волящая» песчинка. Он может нарушить весь узор божественной волны, выйти из него и обречь мир на деградацию – ведь чем дальше отступает мир от заданного печатью образа, тем больше погружается он в хаос небытия. Бог создает мир. Человек, частица созданного мира, или хранит, или разрушает и себя и его. Отсюда напряженный поиск соотношений человеческого микрокосмоса с макрокосмосом в традиционной китайской медицине, ритуале, магии. Отсюда конфуцианское учение о музыке или даоское учение о недеянии (ву вэй). Мир не создан для человека, он живет своей, заданной Дао, жизнью. Человеку не надо только мешать миру жить, надо научиться подчинять свою волю ритму мира (Конфуций), или вовсе исключать ее (Лао-Цзы). Восстановлением гармонии преодолевается и страдание и сама смерть. Потому так распространены в Китае предания о бессмертных, вечно живущих в этом мире, вкушающих персики садов запада, воздух и росу Тай-шань.

В этой красивой и гармоничной, как пейзажи Ван Вэя или Цзюй Жаня, схеме остается неясным только одно – почему человек таков, что он может, и действительно постоянно употребляет свою волю во зло, в результате чего мир постоянно находится в процессе деградации (мо фа). Если он отпечаток Дао – откуда в нем зло? Если отпечаток чего-то иного – то Дао уже не может считаться «великим единым», не может «следовать Само Себе» (Дао Де цзин, 25).

Запад, культуры от степей Ирана до атлантических прибрежий смотрели на мир и место человека в нем несколько иначе. Мир создан для человека. Человек – предмет особой любви, внимания и жалости Бога, создавшего его свободным соучастником всемирной драмы борьбы добра со злом, Бога – и отпавших от него, им сотворенных существ. Борьба ведется за человека. Тварное бытие обретает напряженную трагическую подвижность, которой равно чужды и возделывающий божий сад китаец, и бегущий из него индус. Гор и Сет, Ангро Маньо и Boxy Ману, сатана и архангел Михаил, Махди и ал-Даджал – эти пары определяют религиозную жизнь Запада. Бегство от одного, поиск иного, постоянное внимательное вглядывание в себя, в свое сердце, которое и есть истинное поле битвы – это настроение равно знакомо и мусульманину, и еврею-иудаисту, и христианину, и парсу, и сколь мы можем судить о вере Месопотамии и Египта – и их обитателям. Мир не просто гибнет с человеком и возрождается с ним. Он – средство борьбы, постоянное искушение человека, средство победы над злом или причина гибели во зле. Кто говорит, что Бога любит, а брата своего ненавидит – тот лжец. Кто говорит, что любит брата, но не помогает ему в голоде и наготе, то есть в обстоятельствах мира – тот лжец не меньший. Мир духовный – меног, утверждают парсы, лишь прообраз мира целостного, духовно-материального – гетиг, который много совершенней первого. Только в гетиг может войти Ангро-маньо, но и победить зло можно только в этом, духовно-материальном мире, и только с помощью духовно-материального существа – человека.

Если Южная Азия ныне решает духовно-материальную двуприродность посредством освобождения тождественного Богу духа от уз материи, если Дальний Восток фактически переживает мир как материальный отпечаток духовного и видит присутствие Духа в мире только в качестве матрицы, то Запад постоянно настаивает на обязательной двуприродности. Он умеет различать в человеке неразрывно слитую с ним духовную сущность ума (нус, пневма), и ценить тело, плоть (сома, саркис) как неотторжимую часть человеческой личности. Уже в египетском заупокойном ритуале Древнего Царства обнаруживаем мы все необходимые составляющие этих воззрений. Многое можно обнаружить и в раннемесопотамском ритуале священного брака, и в так называемом культе умирающего и воскресающего Бога.

Но в поединке со злом человек постоянно проигрывает. «Бедный я человек, – восклицает апостол Павел, – доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю». Современный же православный мыслитель как-то сказал: «Наш путь не от победы к победе, а от поражения к поражению». Все религии мира, как западные, так и восточные, согласны в том, что мир не улучшается, а вырождается, и не многие, подобно джайнам, надеются обойтись без мировой катастрофы, когда наступит полный упадок.

Но почему человек, вызванный из небытия благим Богом, губит себя? Потому что он шестью чувствами связывает себя с иллюзией космического бытия – майей, и из-за этого забывает тождественность своего бытия Абсолюту – ответит индуист. Буддист просто опустит вторую часть формулы об Абсолюте и «своем бытие», в остальном его ответ совпадает с индуистским. Почему человек предпочитает связывать себя с майей, а не с Брахмо, индуизм молчит, равно как и молчит учение тхераваддинов о причине редкости архатов, пратьекобудд. Дальний Восток отвечает на этот вопрос иначе: человек сходит с Пути, которым идут все сущности, он нарушает гармонию, музыку и ритм мира. Почему человек отвергает Дао – также неясно. Наконец Запад предлагает третий вариант ответа: свободно действующий человек с первых же шагов подпадает соблазну духов – врагов Творца. И вслед за первым человеком так поступают почти все его потомки. Лишь немногие избирают иной путь, путь служения Богу, путь праведности. Почему – также не вполне ясно. Если природа человека сотворена благим Творцом, то как объяснить неудержимую тягу человека не к благу, но ко злу – «Бедный я человек!»

И все же религия перестала бы быть религией, если бы опустила голову, если бы примирилась со столь неутешительным выводом. Нет, напротив, вопреки всему эмпирическому опыту человеческой плохости все веры утверждают триумфальную конечную победу Блага над злом. Но здесь люди не обходятся без помощника. Вишну и Шива многократно воплощаются, чтобы поддержать праведников, наказать злодеев, восстановить праведное учение. То же делает Лао-Цзы в позднем даосизме, а китайские буддисты с надеждой молятся пребывающему на небе Тушита будде будущего Ми ло фо (Майтреи), который придет в конце времен на землю, дабы спасти и исправить всех.

В отличие от Китая и Индии Запад видит спасителя человеком, кровно связанным с основоположником учения – великим праведником. Это – или мессия, лев из колена Давидова, или Саошьянт – семя Зороастра, или Махди – потомок Мухаммеда, по красивому шиитскому преданию, живущий подобно свету в чреслах пророков и в утробах благочестивых женщин, и воплотившийся в конце веков, дабы победить зло и убить ал-Даджала. Первый человек допускает в себя зло, последний – побеждая его, угождает Богу. В великой всемирной брани именно человек, облаченный в броню праведности (ведь он кровный потомок великого праведника), побеждает князя тьмы, после чего воскресают мертвые и Творец вершит над своим творением последний суд. Те, кто исполняли Его волю, вместе с победителем зла наследуют мир, те, кто противились воле Божьей и свободно избрали сторону врагов Блага, получают вторую смерть, вечную гибель.

Перед нами предстают три весьма отличные одна от другой эсхатологические системы, границы распространения которых, в общем-то, совпадают с границами трех великих цивилизаций Старого света. Каждая из них достаточно логична внутри себя, за исключением единственного, но ключевого момента – объяснения происхождения и доминирования зла в мире, созданном Богом.

Как же решается в каждой из систем предельная задача личности – возвращение благого дара Творца, утраченного человеком из-за уклонения ко злу? На Дальнем Востоке – через возвращение на Путь всех вещей. В результате – совершенный природный человек, не знающий смерти и нужды, пребывающий вечно в полной гармонии с Дао. Понятно, что окружающий мир, нарушенный своеволием человека, обретает вокруг такого блаженного мужа утраченное совершенство отображения Дао. Для китайца абсурдна сама мысль о слиянии человека с Дао. Ведь человек – это всегда нечто осязаемо-материальное, а Начало мира, Дао, и безлично, и нематериально, и для мира, космоса его как бы и нет вовсе. Гармонизировав себя, человек сливается не с Дао, но с миром – запечатлением Дао. Именно в этом, скорее всего, смысл понятия «тождественность Дао» из 23 джана Дао дэ цзин. Каким бы ни было происхождение даосизма (довольно распространено мнение, что Лао-Цзы переложил в категориях китайской мысли учение упанишад), практика религиозной жизни Китая сделала его именно таким.

Южная Азия решает задачу совсем по-другому. Если мир иллюзия, то лучше всего его отбросить, выйти из мира. Космическая жизнь на любом уровне – рая, земли, преисподней – по существу всегда трагична, ибо неизбежно пресекается смертью, а потом начинается сызнова. Жизнь – это вечный кошмарный сон, от которого надо пробудиться. Но пробуждение возможно только ценой отказа от космоса и от себя, как его части. За круговоротом призрачного мира существует Абсолют, Брахман, которому тождествен человеческий ум – атман. Отбрасывая и тело, и чувства, и мир, атман сливается с Брахманом, обретает вновь все качества Абсолюта, но теряет при этом себя, свое лицо. После смерти нет сознания, поскольку нет двух: Бога и человека. Есть только Абсолют и рядом с ним нет иного. В отличие от Китая Индия настаивает на соединении с Творцом, но не твари, а части Творца, до времени в твари заключенной. Остальное, кроме этой части – амсы – никакого значения и интереса не имеет. И хотя Адвайта Веданта – не единственное учение Индии, но именно она делает наиболее логичные выводы из общих всей Южной Азии посылок. То, что многих индийских мистиков личный опыт заставлял сомневаться в конструкции Шанкры и ценить человеческую личность несколько больше, – иной вопрос.

Наконец, Запад, уделяя особое внимание индивидуальной личности человека, учит о нем, как о сложном существе, состоящем из божественного духа, перстного тела и возникшей от их соединения индивидуальной души. Смерть – временное расторжение этих элементов человека. Воскресение – их воссоединение. Но воскресший человек, победив в себе зло и его разлагающие яды, обретает бессмертие и блаженство, остается вполне человеком. Мир восстанавливается вместе с ним или дается ему вновь, и он существует в нем вечно среди тех радостей, которые хотя и омрачались злом, но известны ему уже по нынешней, земной жизни. Чувственный рай ислама, по существу, – вновь обретенный Эдем – прекрасная тому иллюстрация. Не случайно именуется садом, подобно парскому Парадизу: «Ведь для богобоязненных есть место спасения, сады и виноградники, и полногрудые сверстницы, и кубок полный…» (Коран 78.31-33).

Такая цель религиозной жизни вызовет ужас у индуиста и буддиста и оставит в недоумении обитателя Дальнего Востока, но растворение в Абсолюте будет для большинства мусульман, иудаистов, парсов не менее странной, бесцветной и кощунственной претензией. Странна будет цель адвайты и для китайца, убежденного, что человек, «если сравнить его с тьмой вещей, похож на кончик волоска лошадиной шкуры» (Чжуан цзы, 17). Три великих цивилизации выработали свои ответы на предельные запросы человека и зафиксировались друг перед другом в устойчивом непонимании. Синкретические движения суфиев, на Западе, Мадхвы – в индуизме, махаянистский буддизм Китая и Японии не снимали границы, но только размывали их, делая переходы более плавными.

Мы не можем сказать с полной определенностью, когда возникло это разделение. Вряд ли было оно столь глубоким в начале истории, пять тысячелетий назад. Первые памятники религиозного слова Индии и древнего Переднего Востока, равно как и археология Шан-Инь свидетельствуют о большем сходстве, хотя бесспорно имеются уже и тогда яркие цивилизационные отличия. Но эпоха пророческих движений, VIII-V веков, обнаруживает вполне сложившиеся религиозные типы Дальнего Востока, Индостана и Запада, типы, известные нам и сегодня.

Мы не можем сказать о начале разделения, но мы можем сказать о его конце, ибо завершилось оно и было преодолено в христианской проповеди. Заявление это может показаться претенциозным – ведь мы привыкли полагать христианство западной религией. Действительно, такие типично западные моменты учения, как исключительное внимание к человеку, его личности, его телу, которому должно, умерев, воскреснуть – все это есть в христианстве. Но это, западное, преображено странным и неожиданным учением, плохо пережитым зороастризмом и вполне осознанно отвергнутым и иудаизмом и исламом. Христианство объясняет некачественность человека, расхождение между волей его и действием, наконец – саму смерть грехопадением Адама. Нет человека, который жив будет и не согрешит. Но Адам был первым человеком. Его ослушание Бога не осталось его личной проблемой, но перешло на всех его потомков, на каждого земнородного. «Проклята земля за тебя» (). Эти страшные слова Божии тяготеют над всем человечеством. Единственная из вер, вера христианская объясняет зло человечества из его свободной, но родовой воли. Как дети наследуют достоинства и болезни родителей, так и каждый потомок Адама наследует «генетически» его грех, добавляя к нему свой собственный, адамовым грехом подготовленный, своей волей содеянный. Надеяться на «безгрешное семя» Зороастра, Мухаммеда или иного праведника христианину причин нет. Любое семя несет грех.

Это христианское учение прекрасно объясняет и разлад мира и зло людское, но оно столь безысходно в своем пессимизме, что не удивительно его неприятие большей частью человечества. «Кто же может спастись?», ужаснувшись спрашивают Христа ученики, и слышат в ответ: «Человеку это невозможно». Ответ Христа – приговор всему религиозному человечеству.

Впрочем, Христос только мгновение держит апостолов в безнадежном состоянии. Он продолжает начатую фразу. «Человеку спастись невозможно, но Богу все возможно». Итак, спасает Бог. Это известно и индуисту, и мусульманину, и махаянисту, разве что не даосу и конфуцианцу. Но как спасает Бог христианский? Не словом, не учением, не исцелениями и воскресениями, не личным примером при схождении в мир. Нет. Он спасает Собой и Своей смертью, Своей жертвой. Бог умирает, Бог приносит Себя в жертву? Это – второй абсурд, после преемства родового греха, который можно числить за христианами. Но жертва человека, подпорченного Адамом, не вполне чиста. Чистой жертвой может быть только Тот, кто не имеет в себе семени Адамова и одновременно силен победить все зло «древнего змия, обольщающего всю вселенную» (Ап. 12.9). Но при всем том он не может не быть тем, кого собирается исцелить – то есть человеком. Спасти Адама может только Бог, и Бог вочеловечившийся. Как Бог, Он побеждает смерть и грех, как человек, Он принимает плоды на Себя, освобождая в Себе – и в этом великое благо родового преемства – и от смерти и от греха все человечество, свободно соединяющееся с Ним.

Но то, что от греха и смерти спасает человека не человек, не богомудрый наставник и не благоволение запредельного Бога, но Бог вочеловечившийся и Сам Себя принесший в жертву Себе за мир, имеет одно, но величайшее следствие. Человек, добровольно согласившийся соучаствовать в жертве Бога, входящий с Ним в смерть, оказывается с Ним и в воскресении, в триумфе над смертью и над источником зла. Бог стал человеком, дабы человек стал Богом – эти чеканные слова священномученика объясняют суть веры христианской. В воскресении с Богочеловеком человек становится Богом. Он, человек, тварь, входит в полноту бытия Того, кто его создал и восстановил из греховного тлена. Бог делает свое творение Собой. И в этом, переступая границы западной религиозности, христианство реализует высшую цель самого рафинированного индуизма – оно открывает возможность теозиса, обоженья. «Тат твам аси» – священнейшая упанишадическая формула обретает себя в христианстве. И как обретает!

Слияние с Брахмо достигается в Адвайте ценой отказа от личности, которую Шанкаре остается объявить иллюзией, майей. Но христианство не считает, как и все западные веры, творение иллюзией. Оно видит в мире реальность, исходящую от реальности Творца, но реальность, искаженную лжецом и обольстителем сатаной, исказившим первоначально самого себя. Потому и победа над сатаной есть не освобождение от личности, но ее выправление от лжи греха. А поскольку вочеловечившийся Бог, воскреснув, воскресил и свой человеческий ум-дух, и душу и тело, то личность человека не исчезла, но преобразилась в теозисе.

Для достижения своей высшей цели, слияния с Абсолютом, Индии пришлось пожертвовать очень многим – и личностью, и миром, и телом. Поправший Своей смертью смерть богочеловек Христос открыл возможность теозиса без этой жертвы, являющейся к тому же хулой на благость и бесценность акта творения космоса. Человек становится Богом не переставая быть человеком, ибо и Христос стал человеком, не переставая быть Богом. Древняя цель Запада – возвращение в утраченный Эдем, на поля Иалу, достигнута. Но новый Эдем оказался не садом двух холодных родников с полногрудыми гуриями и кубками черного вина, ложами и шатрами, но – Самим Неприступным Богом, для которого эпитеты «бытие» и «не-бытие» равно не определительны и которого Сын Человеческий любил называть Царством Небесным, где, понятно, уже и не женятся и замуж не выходят…

Нет эпитета для Бога более подходящего, хотя бы в отношении Его к нам, чем Благо. Но может ли быть большее благо, чем превращение творения в творца, человека – в Бога? Потому именно в христианстве Бог вполне раскрывает Свою Благость, даруя нам через Себя обоженье.

Что теряет индуизм в христианстве? Ничего. Что приобретает? Личность и тело, освобожденные от майи, абсолютные, если угодно. Что теряет иудаизм и ислам в христианстве? Ничего. Что приобретает? Обоженье, как полноту реализации божественного блага.

Наконец, Дальний Восток. Его главная забота в восстановлении мировой гармонии, разрушенной человеком, в возвращении всех вещей на путь Неба. Запад, сосредотачиваясь на человеке, оставался достаточно равнодушным к миру вокруг него. И индуист усматривал в мире только соблазн принять иллюзию за правду.

Видя именно в человеке причину восстановления красоты и гармонии мира, христианство далеко не равнодушно и к прочему творению. «Тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне, и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего. Ибо мы спасены в надежде» (). Космос восстанавливается человеком, и таким образом человек становится соучастником творческого акта Своего Творца.

Что же теряет Дальний Восток в христианстве? Ничего. Дорогой китайцу мир, отпечаток Дао, ценится, хранится и восстанавливается до первоначального совершенства Христом. Что приобретает? Приобретает Дальний Восток человека, который оказывается далеко не «концом волоска на конской шкуре», но личностью, спасающей мир и возвращающей его ко Творцу чистым и непорочным. А вместо слияния с запечатленным в мире Дао – вхождение в полноту Того, к кому ведет путь.

Сейчас, через много лет после той моей беседы с другом – будущим епископом, я бы ответил ему: «Христианство я выбираю не потому, что это религия предков, моего народа, европейской или средиземноморской цивилизации. Я избираю веру христианскую только потому, что во Христе обрели полноту надежды всего человечества, всех его цивилизаций, всех культур. Я избираю веру христианскую, ибо, не умаляя ничего доброго в надежде иных религий, она добавляет им то, что делает благость Творца к твари совершенной. Я избираю веру христианскую, так как не знаю иной веры, которая бы делала человека Богом, не умаляя при том и йоты от его человечности».

Наверняка, далеко не каждому из живущих сегодня в нашей стране известно значение слова «эсхатология». Если прибегнуть к помощи столь популярных сегодня социологических опросов, вряд ли каждый десятый сможет объяснить, что означает этот термин. Однако было бы глубоко ошибочным считать, что эсхатология является чем-то далеким от современного обывателя и чуждым ему. На самом деле, эсхатологической проблематике сегодня уделяется большое внимание: по телевидению, радио, в газетах и журналах почти ежедневно можно найти сообщения о готовящейся третьей мировой войне, о неконтролируемой гонке ядерных вооружений, об «исламской угрозе», и т.д.

Ожидание близкого конца видимого мира нельзя считать характерным признаком только лишь двадцатого или двадцать первого века. Тысячелетия назад выдающиеся мыслители Древней Греции и Востока размышляли о том, что стоит за гранью видимой нам действительности, и как долго привычный нам мир может существовать в таком виде, каким мы его знаем. Как правило, эти вопросы наиболее успешно разрешались в свете религиозных представлений человечества, хотя решались они, конечно, по-разному.

Сегодня эсхатология преимущественно соотносится с понятием времени, означая его окончание. В христианском понимании, «конец света» неразрывно связан с такими событиями, как воскресение мертвых, суд и жизнь будущего века. В значении окончания земной истории слово «έσχατος» часто употребляется в Священном Писании. К примеру, обращаясь к иудеям, не веровавшим в Него, Господь сказал: «Воля же пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но все то воскресить в последний (εσχάτου) день» (Ин. 6.39). В отношении Страшного суда Господь говорит Своим ученикам: «Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний (εσχάτη) день» (Ин. 12.48). Таким образом, слово «эсхатология» в христианском понимании используется преимущественно для обозначения конца времени, а именно пришествия Господа во славе, последующего суда и новой, вечной жизни.

Не будет преувеличением сказать, что христианство – это эсхатологическая религия, которая живёт надеждой на грядущее изменение мира, не ища ничего в мире земном. Христианский философ и апологет Аристид уже во втором веке дал определение Христианам, которые находятся на грани встречи истории и пост-истории: «Христиане ведут свою родословную от Господа Иисуса Христа... ища правду они нашли ее... знают Бога создателя и творца всяческих, через Которого вся и от Которого вся, в Сыне Единородном и Духе Святом... чая воскресения мертвых и жизни будущего века». Один из самых ранних памятников христианской письменности – «Дидахи» - содержит Евхаристическую молитву, которая заканчивается словами: «Благодать Божия да придет, а мир сей да уйдет. Осанна Богу Давида!». Таким образом, первохристианская церковь уже с начала своего существования жила как эсхатологическая общность, в которой начинается, обновляется и переживается жизнь исполнения времен (των εσχάτων). Принимаемый большинством христианских конфессий Никео-Константинопольский Символ веры почти дословно приводит слова Аристида: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». Итак, вера в будущую жизнь является основополагающим догматом христианской религии.

А теперь давайте рассмотрим и проанализируем учения о конце времени и будущей жизни в других мировых религиях – буддизме и исламе.

Человек, по учению буддизма – капля в мировом океане, обреченная на мириады перерождений в циклическом бытии мира, брошенная Провидением на произвол судьбы. Однако, применив некоторые усилия, можно избавиться от этой печальной участи и обрести подлинное блаженство – нирвану. Ключ к заветной двери дан в нравственном учении Будды. Только следуя его пути, можно выйти из круговорота жизни. Загробное существование имеет два этапа, именуемые соответственно сансара и нирвана. Первый этап понимается как переселение души из тела в тело, причём характер следую­щего переселения души (перерождения) определяется кармой (законом перерождения, согласно которому при преобладании хороших поступков человек получает хорошее перерождение, при преобладании плохих - плохое перерождение). Пребывание душ праведников в раю, а грешников в аду является только специфическим этапом сансары. После такого временного пребывания на «сверхъестественном курорте» или на «сверхъестественной каторге» души людей вновь возвращаются в земное тело. Второй этап загробной жизни в буддизме предназначен только для особо заслуженных праведников. Нирвана - это тоже рай, но по сравнению «раем первой категории» он несравненно более высшего достоинства, и носит он не временный, а вечный характер. Попасть в нирвану – цель жизни каждого буддиста.

Рано или поздно, уверяют буддисты, видимому миру придет конец. Но ненадолго – мир исчезнет для того, чтобы появиться вновь, и подобные пертурбации будут происходить вечно. Таким образом, буддизм дает нам классический пример циклической эсхатологии, перманентной, не имеющей начала или конца.

Напротив, ислам придерживается линейной концепции эсхатологии, когда время воспринимается как некая цепь следующих друг за другом явлений. Эсхатологическая составляющая ислама весьма существенна. В Коране постоянно говорится о конце света и последующем воскресении мертвых, которых будет по всей строгости судить призвавший их Аллах. Частная эсхатология в исламе регламентирована до мелочей. Мусульмане знают, как именно будет проходить их кончина, вознесение на небеса, встреча с Аллахом.

Согласно исламским воззрениям, мир рано или поздно прекратит свое существование – в отличие от буддийских представлений, раз и навсегда. Произойдет космическая катастрофа, которой будут предшествовать определенные события – они указаны в Коране и хадисах, и затем наступят воскресение мертвых и Страшный суд. Каждый человек будет судим согласно своей земной жизни. Если он веровал в Аллаха и жил благочестиво – ему уготовано место в раю. Если же имело место быть порочная жизнь, вера в иных богов, кроме одного Аллаха – человек обречен на вечные муки в аду. Мусульманские представления о рае и аде отличаются особой чувственностью – вечные блаженства и муки описаны чрезвычайно реалистично, что, несомненно, имеет своей целью психологическое воздействие на верующих и побуждение их к более благочестивой жизни.

Характерным признаком Христианской эсхатологии является «смещение времени», поскольку вся история человечества рассматривается христианами через призму сотериологии, учения о спасении мира, совершенном Иисусом Христом. После Его пришествия восстановилась поврежденная грехопадением прародителей полнота истории, полнота времени, которое теперь приобрело новый ход – христиане отныне рассматривают время как единую линию, каждый отрезок которой доступен человеку – и прошлое, и настоящее, и будущее. Иными словами, время стало вечностью. Будущая блаженная жизнь, которая должна наступить после кончины видимого мира, в отличие от ислама и буддизма, открыта нам уже сейчас, в этой жизни, и каждый сможет стать её причастником. Таким образом, христианское понимание времени с натяжкой можно назвать линейным – когда события постепенно сменяют друг друга, поочередно уходя в безвозвратное прошлое. Христиане живут вечностью. Они не ждут новой жизни в некоем необозримом будущем – эта новая жизнь уже наступила. Блага жизни будущего века доступны уже сегодня, равно как и после смерти. Время в христианском понимании не знает прошлого, настоящего и будущего. Это единая и неразделимая полнота.

Общая концепция загробной жизни и Страшного суда в христианстве в целом схожа с исламом. В то же время, существуют значительные отличия. В христианских представлениях о посмертном бытии души отсутствуют догматизированные детальные описания каждого этапа жизни души после смерти – они составляют область частного богословского мнения и не претендуют на полноту истины. Бог, Судия, в Христианстве представлен любящим Отцом, милующим Своё творение, в то время как Аллах выглядит суровым и грозным вершителем правосудия. Потому Христианство – это религия любви, а не закона, шариата, не терпящего отступлений от своих правил и норм. Христианская эсхатология – это Царство Божие, пришедшее в силе. Это одновременно и конец, и начало, которые находятся в неразрывном онтологическом единстве. Это не бездушное колесо буддийской сансары, не томительное и ужасное ожидание Страшного Суда Аллаха – это ожидание встречи с Богом, восстановления полного единства с Ним.

Таким образом, мы видим, что все рассмотренные нами эсхатологические воззрения – буддистов, мусульман и христиан – самобытны и отличны друг от друга. В общем, они схожи, признавая за видимым миром неизбежный конец. В частном же они различаются, по-разному представляя себе этот конец.